Документальная повесть Юрия Васильевича Сальникова "Мои милые предки". Страница 134

(Начало на странице 133)

После второго курса я приехал в Новосибирск 8 июля, на перроне прямо к поезду встречать меня пришли мама, папа, сестра Наташа и ещё Рита, двоюродная сестра, дочь старшего маминого брата Николая, к тому времени он тоже перебрался в Новосибирск. Не было на перроне, как обычно бывало, тёти Мани. Она не смогла уйти из дома, где лежал выписанный из больницы, не вылеченный, как бы уже безнадёжный, списанный, фактически умирающий дядя Вася.

Несколько дней спустя я навестил его, пришёл к ним в Закаменский район, который считался по тем временам окраиной Новосибирска. На втором этаже бревенчатого многоквартирного дома по улице Чехова, в небольшой комнатке, единственной, находящейся в распоряжении тёти и дяди, и тесно заставленной старинной мебелью, лежал он на кровати в углу, и не скрою, просто испугал меня: худой всегда, теперь был вообще «кожа да кости», и так был слаб, что говорил еле слышно, но пытался ещё улыбаться и был очень рад, что я явился. Только я побоялся тревожить его долгим разговором, посидел немного и пообещал придти ещё. И пришёл. Но поговорить с ним уже не смог.

Когда ярким солнечным днем 24 июля поднялся я к ним на второй этаж, тётя встретила меня у порога заплаканная, но уже не плачущая и срывающимся голосом сказала: «Ему очень худо». И тут же добавила поспешно, хотя я ничего не сказал, словно сама себе приказывая: «Нет, нет, я не плачу. Чтобы ему не было тяжелее. Нет, не плачу, не плачу», - бормотала она, отступая в сторону, пропуская в комнату меня, и уже издали наблюдая за дядей, взглядом полным страдания. А он тяжело дышал, глубоко захватывая воздух, и даже дёргался, будто порываясь встать с постели, запрокидывая голову, вытягивая жилистую шею. Глаза были открыты, но смотрели уже невидяще, в горле булькало... Агония. Тётя дрожащими руками сунула мне в руки рецепт, деньги и кислородную подушку, и я помчался в аптеку, летел по запыленным, залитым солнцем закаменским улочкам, а перед глазами стояла страшная картина страданий уходящего из жизни человека...

Это была первая смерть на моих глазах и потому особенно запомнилась. Сколько раз потом за долгую семидесятилетнюю жизнь приходилось мне предавать земле тела близких, родных и просто знакомых. Каждый раз это была невосполнимая потеря, но тогда, в 38-м, впервые ощутил я воистину ужас, глядя на задыхающегося человека, который словно неистово, из последних сил, пытался ещё остаться здесь, на грешной земле, с нами...

Покаюсь, что я тогда не воспринимал его смерть как нелепость, как преждевременную. Для двадцатилетнего юнца дядя был вроде уже и «стариком». Нелепой казалась вообще смерть, неизбежность её, уход человека в небытие. Я не знал тогда о дяде Васе того, что знаю теперь, когда прочитаны эти его письма, полные радужных планов, надежд на хорошую жизнь и мечтаний, размышлений о Боге.

(Начало на странице | 133 | *** Продолжение на странице | 135 | 136 |)